Неточные совпадения
Через несколько мгновений поднимаю их — и вижу: мой Карагёз
летит, развевая хвост, вольный как
ветер, а гяуры далеко один за другим тянутся
по степи на измученных конях.
Можно думать, что красивенькие здания намеренно построены на унылом поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны
по песку, намытому Волгой и Окой, и откуда в хмурые дни, когда с Волги дул горячий «низовой»
ветер,
летела серая, колючая пыль.
Он шел встречу
ветра по главной улице города, уже раскрашенной огнями фонарей и магазинов; под ноги ему
летели клочья бумаги, это напомнило о письме, которое Лидия и Алина читали вчера, в саду, напомнило восклицание Алины...
День был мягкий, почти мартовский, но нерешительный,
по Красной площади кружился сыроватый
ветер, угрожая снежной вьюгой, быстро и низко
летели на Кремль из-за Москвы-реки облака, гудел колокольный звон.
По его словам, птицы любят двигаться против
ветра. При полном штиле и во время теплой погоды они сидят на болотах. Если
ветер дует им вслед, они зябнут, потому что холодный воздух проникает под перья. Тогда птицы прячутся в траве. Только неожиданный снегопад может принудить пернатых
лететь дальше, невзирая на
ветер и стужу.
Вся хитрость состоит в том, чтоб уловить гаршнепа в ту минуту, когда он, сделав уступку
ветру и будучи отнесен им в сторону, начнет опять
лететь прямо; тут выходят такие мгновения от противоборства
ветра и усилий птицы, что она стоит в воздухе неподвижно; опытные стрелки знают это и редко дают промахи
по гаршнепам.
Я рассчитывал, что буря, захватившая нас в дороге, скоро кончится, но ошибся. С рассветом
ветер превратился в настоящий шторм. Сильный
ветер подымал тучи снегу с земли и с ревом несся вниз
по долине.
По воздуху
летели мелкие сучья деревьев, корье и клочки сухой травы. Берестяная юрточка вздрагивала и, казалось, вот-вот тоже подымется на воздух. На всякий случай мы привязали ее веревками от нарт за ближайшие корни и стволы деревьев.
Осенью озеро ничего красивого не представляло. Почерневшая холодная вода била пенившеюся волной в песчаный берег с жалобным стоном, дул сильный
ветер; низкие серые облака сползали непрерывною грядой с Рябиновых гор.
По берегу ходили белые чайки. Когда экипаж подъезжал ближе, они поднимались с жалобным криком и уносились кверху. Вдали от берега сторожились утки целыми стаями. В осенний перелет озеро Черчеж было любимым становищем для уток и гусей, — они здесь отдыхали, кормились и
летели дальше.
На рассвете мать тряслась в почтовой бричке
по размытой осенним дождем дороге. Дул сырой
ветер,
летели брызги грязи, а ямщик, сидя на облучке вполоборота к ней, задумчиво и гнусаво жаловался...
Я шел один —
по сумеречной улице.
Ветер крутил меня, нес, гнал — как бумажку, обломки чугунного неба
летели,
летели — сквозь бесконечность им
лететь еще день, два… Меня задевали юнифы встречных — но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения…
Но была осень,
по улице
летел сырой
ветер, небо окутано неиссякаемыми облаками, земля сморщилась, стала грязной и несчастной…
А поезд
летел, и звон, мерный, печальный, оглашал то спящие ущелья, то долины, то улицы небольших городов, то станции, где рельсы скрещивались, как паутина, где, шумя, как
ветер в непогоду, пролетали такие же поезда,
по всем направлениям, с таким же звоном, ровным и печальным.
Ветер лениво гнал с поля сухой снег, мимо окон
летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали
по стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось, в крайнее окно глянул луч луны, лёг на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно чёрный крест.
Наконец Гришка кинулся в челнок и, бросив на
ветер еще несколько новых бессмысленных угроз, отчаянно махнул веслом и
полетел стрелою вниз
по течению.
И поплыл, как гоголь,
по волне,
Полетел, как
ветер, на коне.
Дон-Кихот же, тоже прогулявшись, хватил старины, от которой чуть не отвык, обабившись: и он и Зинка заметили, что когда они ехали в церковь с «барыней Аксюткой» (так ее звали крестьяне), то даже лошади шли понуро и сам тарантас все бочил на левую сторону, где сидела крепкотелая Ингигерда; но когда Дон-Кихот, сразившись и отбив Грайворону, крикнул: «Зинобей!» — все сразу изменилось: одры запряли ушми и
полетели, тарантас запрыгал, как скорлупочка
по ветру, и сами Зинка и его барин вздохнули родною жизнью.
Когда же полдень над главою
Горел в лучах, то пленник мой
Сидел в пещере, где от зною
Он мог сокрыться. Под горой
Ходили табуны. — Лежали
В тени другие пастухи,
В кустах, в траве и близ реки,
В которой жажду утоляли…
И там-то пленник мой глядит:
Как иногда орел
летит,
По ветру крылья простирает,
И видя жертвы меж кустов,
Когтьми хватает вдруг, — и вновь
Их с криком кверху поднимает…
Так! думал он, я жертва та,
Котора в пищу им взята.
Ветер летел нам навстречу, сладостный и дикий
ветер русской весны, у акушерки Пелагеи Ивановны выскочил гребешок из головы, узел волос растрепался и хлопал ее
по плечу.
Кстати же он вспомнил, как однажды он рвал на мелкие клочки свою диссертацию и все статьи, написанные за время болезни, и как бросал в окно, и клочки, летая
по ветру, цеплялись за деревья и цветы; в каждой строчке видел он странные, ни на чем не основанные претензии, легкомысленный задор, дерзость, манию величия, и это производило на него такое впечатление, как будто он читал описание своих пороков; но когда последняя тетрадка была разорвана и
полетела в окно, ему почему-то вдруг стало досадно и горько, он пошел к жене и наговорил ей много неприятното.
Зовет: — и тучка дождевая
Летит на зов его одна,
По ветру крылья простирая,
Как смерть, темна и холодна.
«Эге-ге, встань, Филипп!.. Вот так штука! — вдруг подумал он, подымаясь в темноте с постели, точно его кто стукнул молотком
по темени. — Да я ж и забыл: ведь это возвращается из города то самое облачко, которое недавно покатилось туда, да еще мы с жидовским наймитом дивились, что оно
летит себе без
ветру. Да и теперь
ветер, кажись, невелик и не с той стороны. Погоди! История, кажется, тут не простая…»
— То-то, видно, не
по нраву пришлось, что дело их узнано, — отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: — Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади тоска на душу раба Петра. Как мне ее, братец, один человек прочитал, я встал под
ветром и пустил ее от себя — так, голова, с версту
летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
На улице — тихо и темно.
По небу быстро
летели обрывки туч,
по мостовой и стенам домов ползли густые тени. Воздух был влажен, душен, пахло свежим листом, прелой землёй и тяжёлым запахом города. Пролетая над садами,
ветер шелестел листвой деревьев — тихий и мягкий шёпот носился в воздухе. Улица была узка, пустынна и подавлена этой задумчивой тишиной, а глухой грохот пролётки, раздававшийся вдали, звучал оскорбительно-нахально.
А они-то важничают, а они-то величаются! И опять волк для красоты папиросу в зубы взял, но так как настоящей папиросы с огнем боялся, то взял шоколадную. Только вдруг откуда ни возьмись поднялась сильнейшая буря, прямо ураган, и такой подул
ветер, что закружились
по земле пыль, сухие листья и бумага. И как подул
ветер под большой зонтик, так
полетел зонтик вверх и волка за собой потащил через крышу, прямо к облакам.
Мы взбираемся
по лестнице на гору. Опять я сажаю бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы
летим в страшную пропасть, опять ревет
ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса...
Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда,
лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я и
ветер… Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить — все равно, лишь бы быть пьяным.
Не ответила Аркадия, промолчала и мать Никанора, слова не сказали и Дементий с работниками… Только пристальней прежнего стали они поглядывать на закрой неба [Закрой неба — нижний край видимого горизонта.], не увидят ли где хоть тоненькую струйку дыма… Нет, нигде не видно… А в воздухе тишь невозмутимая: пух вылетел из перины, когда грохнули ее белицы в повозку, и пушинки не
летят в сторону, а тихо, плавно опускаются книзу. И
по ветру нельзя опознать, откуда и куда несется пожар.
Из ворот Щукина двора вдруг
летит целый ураган пуху и перьев, которые с треском и шипеньем разносятся
по ветру и распространяют отвратительный смрад.
Подобно белой птице с черными крыльями, я
лечу, почти не касаясь пола,
по кругу и не узнаю наших гостей, кажется, зачарованных моей пляской… Легкий одобрительный шепот, как шелест
ветра в чинаровой роще, перелетает из конца в конец зала… Старики отошли от карточных столов и присоединились к зрителям. Отец пробрался вперед, любуясь мною, он восхищен, горд, я слышу его ободряющий голос...
Резко и бойко одна за другой вверх
по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину
ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах были веселы, лоцманá радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному
ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко́ расстилал «апостольские скатерти», и баржи
летели, ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел
по палубе похаживал — тюлень у него с ума не сходил.
Отца Наташа видит мало и редко… Сам Андрей не знает, как держать себя с дочкой-барышней… Смущается, будто робеет даже. Но Наташа любит отца. Любит его открытое лицо нестареющего красавца, его мозолистые руки, его зычный голос. Любит Наташа до безумия птицей
лететь в быстрой тройке, управляемой отцом,
по покрытым снегом полям Восходного… Рядом француженка m-lle Arlette, живая, молоденькая, веселая, как ребенок… Впереди отец… Стоит на передке тройки, гикает, свищет на быстрых, как
ветер, коней.
Монета коснулась только вьющейся
по ветру вуали и
полетела к дому.
Злись,
ветер! Дуй, пока не лопнут щеки!
Вы, хляби вод, стремитесь ураганом,
Залейте башни, флюгера на башнях!
Вы, серные и быстрые огни,
Предвестники громовых тяжких стрел,
Дубов крушители,
летите прямо
На голову мою седую! Гром небесный,
Всё потрясающий, разбей природу всю,
Расплюсни разом толстый шар земли
И разбросай
по ветру семена,
Родящие людей неблагодарных!
Вдали увеличивалось и, уносясь
по ветру, поднималось голубоватое облако дыма. Когда я понял, что это был против нас выстрел неприятеля, все, что было на моих глазах в эту минуту, все вдруг приняло какой-то новый величественный характер. И козлы ружей, и дым костров, и голубое небо, и зеленые лафеты, и загорелое усатое лицо Николаева — все это как будто говорило мне, что ядро, которое вылетело уже из дула и
летит в это мгновение в пространстве, может быть, направлено прямо в мою грудь.
Убрав чайную посуду, Машя пробежала
по ступеням, пахнув на меня
ветром, и, как птица,
полетела к небольшой закопченной пристройке, должно быть кухне, откуда шел запах жареной баранины и слышался сердитый армянский говор.
— Ну ли вы, разлюбезные! — крикнул Николай, с одной стороны поддергивая вожжу и отводя с кнутом руку. И только
по усилившемуся как будто на встречу
ветру, и
по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко
полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.